Мемуары. Дни войны. Либефорт

Каждый военный год мне памятен по-своему. Сорок первый занимает особое место не только из-за драматического начала войны, но и потому, что зимнее наступление позволило воинам увидеть своими глазами, почувствовать сердцем то, что означает слово “фашизм”.
…Пробиваясь с боями от Москвы на запад, мы то входили в деревню, оставленную оккупантами, в центре которой возвышалась виселица с повешенными партизанами, то проходили через место, где до войны было большое село, полностью сожженное захватчиками, а немыми свидетелями этого варварства остались остовы прокопченных кирпичных печей с возвышающимися над ними трубами, да еще бетонный столб с металлическим щитом и сохранившимся на нем призывом “Берегите имущество от огня!”. И лица, лица, лица… С выражением превеликого горя, от потерь и пережитого, радости избавления от временного рабства.
Уже в первые дни нашего наступления на придорожных столбиках появились дощечки-указатели с наспех написанными текстами: “Дорога на Берлин” и “До Берлина осталось …” (дальше шла, ох, какая большая цифра, которая с каждым следующим встречным столбиком немного уменьшалась).
Где-то в середине октября 1941 года наш 302-й отдельный артиллерийско-пулеметный батальон занял оборону на подступах к Москве, в наспех сооруженных ДЗОТах на западной окраине села Ярополец, что по реке Ламе.
Тогда я был начальником медицинской службы батальона, а медсанвзвод разместился в одном из флигелей усадьбы Гончаровых. Мои представления и представления многих моих товарищей о Яропольце начинались и заканчивались уверенностью – мы находимся на земле, навечно связанной с именем великого русского поэта, – гордостью любого советского человека, независимо от его национальности. Ныне здравствующее поколение лучше образовано, более эрудировано, ему доступна более обширная информация, чем получали мы 60 лет тому назад. А тогда, в 1941 году, мои однополчане с душевным трепетом и широко раскрытыми глазами рассматривали старинную мебель, картины на стенах, золотые тиснения на книгах в стеклянных шкафах, уверенные в том, что мы стоим на том же месте, где более века тому назад стоял Александр Сергеевич Пушкин. Никому не приходила в голову кощунственная мысль, хотя бы на секунду присесть в мягкое кресло или дотронуться рукой до музейного экспоната. Не помню, чтобы в музейном помещении был хотя бы один смотритель. Да и мы не выставляли охраны. Зачем охранять то, что священно?
После ряда неудачных попыток немецких частей взять Ярополец “в лоб” (подходы к селу хорошо просматривались, простреливались, да и мы уже имели боевой опыт), враг изменил тактику, – стал обходить наш батальон с флангов, не беспокоясь о том, что мы останемся у них в тылу. И тогда – это было в конце октября – мы получили команду отходить к Клину, на восток. Я был одним из последних, кто покинул Ярополец. Помнится, с младшим политруком Михайловым мы на фанерке написали крупно “Музей Пушкина” и прибили ее у входа. Политрук со взводом стал двигаться за батальоном, а я с ездовым направился на повозке к местной аптеке: не оставлять же врагу дефицитные материалы! Беспокойств о музейной экспозиции не было, хотя мы уже достаточно знали о злодеяниях оккупантов, но здесь речь шла о ПУШКИНЕ!
Отступление было трудным: у немцев было больше техники, они легко обходили нас. Многие навсегда полегли в подмосковной земле, а небольшая группа – все, что осталось от батальона, – в ноябре влилась в 47-ю отдельную стрелковую бригаду 1-ой армии.
Наступать нашей бригаде пришлось по знакомым местам, и в середине января 1942 мы освободили Ярополец. И вот стою, потрясенный, перед проломом в кирпичной стене, где когда-то была массивная дубовая дверь (та самая, на которую мы с Михайловым прибивали табличку “Музей Пушкина”), за которой начиналось царство Пушкина, экспозиция, приводившая нас в восторг. А теперь перед глазами предстало полное разорение, навозные кучи – следы стоявших здесь немецких обозных лошадей. Не сразу прошло оцепенение от самого предметного урока на тему: “что несет фашизм порабощенным народам”.
За годы войны пришлось много увидеть, пережить. Узнать, что это такое, когда после непрерывных, многодневных боев, сопровождающихся ружейно-пулеметной стрельбой, минометно-артиллерийской канонадой, вдруг где-то среди ночи наступает тишина, которая “как рукой” снимает сон и даже вызывает тревогу… Тогда в медсанбат, которым ты командуешь, бесконечным потоком начинают поступать раненые, и несколько ночей предстоит провести без сна. Но откуда-то находились силы, чтобы за сутки пешим маршем пройти без отдыха более 80 километров. И лежать, уткнувшись лицом в мерзлую землю, потому что пикирующий бомбардировщик сбрасывал бомбу. Казалось, что она падает прямо в тебя. И однажды она действительно упала в нескольких метрах от меня, но долго не разрывалась (замедленное действие?). И когда я, окоченевший, все же поднял голову – испытал двойную радость, что на сей раз остался в живых, и что среди немцев не все фашисты, но есть и друзья Советского Союза. Из разорвавшейся бомбы высыпались опилки, сломанная мебель, что-то еще. И многократно довелось познавать счастье от войскового товарищества. Пришлось столкнуться с голодом, но и испытать ни с чем не сравнимую радость от того, что моя кровь воскресила однополчанина, уже оставлявшего этот мир. И быть в Тремблине, где еще не остыли печи, сжигавшие узников. И годы бесконечных встреч в медсанбате с потоком изуродованных человеческих тел… Да можно разве перечислить пережитое почти за 4 года войны!
Но вторая встреча с Яропольцем в январе 1942 года оставила самый глубокий рубец от фашизма в душе …
И все же, хотя был распространенным призыв “Хочешь жить – убей немца!”, мы, за редким исключением, не отождествляли весь немецкий народ с фашизмом. Свидетельствую: раненые немцы, попавшие в медсанбат, получали такую же помощь и уход, как и наши воины. А когда в медсанбат – это было под Гомелем – к нам был доставлен легкораненый немецкий солдат, электрик по специальности, то после выздоровления он был оставлен в батальоне. Благо было много трофейных движков, и он не только бесперебойно обеспечивал светом операционную, перевязочную, но и был все время всем нужен, потому что был “мастер на все руки”, отличался большим трудолюбием. К сожалению, через несколько недель с Рудольфом нам пришлось расстаться. Уполномоченный Особого отдела узнал, что в батальоне “прописался фашист”, и у меня начались серьезные неприятности…
Всякое случалось на войне. В трудное время для страны Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин издал приказ № 227, который в войсках назвали просто: “ни шагу назад”. Я, как и все остальные, воспринял его как руководство к действию. За любое отступление – суд Военного трибунала, выносившего одно решение – штрафной батальон, где реабилитироваться можно было только ценой собственной жизни, либо кровью – ранением.
…Северо-Западный фронт. Наша 397 дивизия держит оборону в районе Старой Руссы. Весенние дороги совершенно непроходимы для автотранспорта. Артиллерийские обозные лошади съедены. Дивизия на голодном пайке. Солдаты на армейский склад ходят с вещмешками … за снарядами.
В медсанбате сотни бойцов и командиров с безбелковыми, голодными отеками. Вскоре последовал приказ наступать и совместно с соседними частями разгромить находившуюся в окружении 16-ю немецкую армию.
Мне было указано командиром дивизии место дислокации медсанбата. Провел рекогносцировку и убедился, что место неудачное потому, что находится рядом с командным пунктом дивизии, который может оказаться под огнем противника. А это значит подвергать поступивших в медсанбат раненых опасности повторных ранений, неизбежны будут и потери среди личного состава медсанбата. А в семи километрах, в тылу от указанного места, большое село Дорогино с сохранившимся жилым фондом. Дорога между селом и командным пунктом совершенно не проезжая для автотранспорта. А раненых уже в первые часы боя будет много десятков. Я принимаю решение: в указанном комдивом месте оставить передовой отряд – операционно-перевязочный блок и эвако-отделение, сам остаюсь с этим отрядом, а медсанбат оставляю в Дорогино. Тем более, что перед боем начссшарм придал медсанбату конно-санитарную роту, которой можно будет переправлять раненых из передового отряда в Дорогино.
Бой продолжался трое суток. Площадки передового отряда многократно подвергались артиллерийско-минометному обстрелу. Но, благодаря тому, что большого скопления раненых на площадке не было, потери были минимальными: погиб один санитар, двое раненых солдат были повторно ранены, была ранена медсестра, да я отделался легкой контузией.
Операция закончилась без триумфа. И начались разборки. Среди первых, преданных суду Военного трибунала, был и я. За то, что не выполнил приказ № 227 и расположил медсанбат на 7 километров в тыл от указанного места командиром дивизии.
Уже писалось решение суда о направлении меня в штрафную роту. Но совершенно случайно объезжал лечебные учреждения начальник санитарной службы Армии – генерал Герасименко. Прибыл он и в мой медсанбат.
– Где комбат?
– В Военном трибунале.
– Вызвать!
Я прибыл, доложил, почему я принял такое решение, которое в сложившихся условиях, на мой взгляд, было единственно разумным. Помню, как он хитро улыбнулся. Как-то совсем по-граждански похлопал меня по плечу и пожал мне руку.
– Все правильно, комбат…
В штрафную роту меня не отправили. Напротив, представили к боевому ордену.
На войне, как на войне. Но и на войне бывает, как в рассказах О, Генри, в которых предугадать конец просто невозможно…
Врач И. Либефорт
г. Лыткарино Московской области